Глядя на мужа, Виктория понимала, что, скорее всего, обманывает себя. Когда выбираешь от чистого сердца, не выглядишь настолько убитым. Арен выбрал чем угодно другим — силой воли, например, — но только не сердцем. Оно осталось с Софией.

Затишье было недолгим. Через несколько дней после отъезда аньян Агата вдруг сказала:

— Мама, а давай в выходные сходим к Софии в гости?

Было это утром — Арен уже ушел на совещания, — и Виктория растерялась, не зная, что ответить. Разрешит ли муж подобное? Или посчитает, что им вообще нельзя видеться?

— Я раньше не спрашивала, потому что боялась, папа откажет, — продолжала Агата под многозначительные кивки Алекса. — Как думаешь, теперь можно спросить? Или еще подождать?

Виктория озадаченно почесала нос. Дети иногда удивляли ее донельзя, и сейчас особенно.

— А почему ты вообще решила подождать? — пробормотала она, глядя на серьезную дочь.

— Потому что папа очень переживал. Ты разве не заметила? — ответила Агата. — Очень-очень. Он и сейчас переживает, конечно. Но он говорил мне, что со временем становится легче. Может, ему стало, и он разрешит?

Защитница, даже дочь заметила, что Арену плохо. Хотя почему «даже»? Агата всегда была наблюдательной, а вот Виктория…

— Я не знаю, радость моя. Давай попробуем спросить вечером. Но… — Она запнулась, не зная, говорить или нет, и в итоге все же сказала: — Если не разрешит, вы с Алексом не расстраивайтесь.

— Как тут не расстраиваться, мам, — вздохнула Агата, опуская глаза, и прошептала едва слышно: — Ты не любишь Софию так, как мы с Алексом и папой. Ты ревнуешь. Но, мам, от того, что мы любим Софию, мы не любим тебя меньше! — Девочка вновь подняла голову и продолжила говорить ошарашенной Виктории: — Любовь нельзя разрезать, как торт, и поделить по кусочкам! София — наш друг, а ты — наша мама!

— Я знаю, — произнесла императрица удивленно, и удивилась еще больше, когда Агата возразила:

— Нет. Не знаешь!

Виктория не стала переспрашивать, почему — побоялась услышать нечто еще более удивительное.

И только оставшись одна и хорошенько подумав над тем, что сказала дочь, она поняла. Любовь нельзя разрезать, как торт, и поделить по кусочкам. И от того, что Софии нет во дворце — или даже в жизни Арена, — он не будет любить Викторию. И от того, что Софии нет рядом, он не станет принадлежать Виктории.

Она сказала Силвану: «Я хочу, чтобы муж был моим», — но теперь понимала, что это невозможно, и от наличия или отсутствия Софии под боком ничего не зависит. Арен никогда не будет ее.

И с этим уже ничего нельзя было поделать.

Дни утекали, как вода сквозь пальцы, похожие друг на друга, как две капли — унылые, заполненные бесконечными делами и проблемами, просителями и совещаниями, документами и письмами. Единственной отрадой были дети, как и раньше, и Арен погружался в них утром, вечером и по возможности за обедом, продолжая не жить, а существовать.

Агата и Александр по-прежнему грустили, но больше не доводили родителей, и Виктория вела себя прекрасно, даже совершенно. Что она при этом чувствует, император не имел понятия — эмпатический щит он теперь снимал только находясь в одиночестве, а это случалось нечасто.

Дети продолжали переписываться с Софией, а Арен — читать эти письма. Он знал, что это неправильно, но не мог отказаться от этой, пусть горькой, но радости. Хоть ненадолго, но прикоснуться к своему счастью.

— Папа, а мы с Алексом можем как-нибудь сходить в гости к Софии? — спросила Агата робко, пока он читал одно из таких писем. — Пожа-а-алуйста…

И отказать император не смог. Хотя стоило бы. Но это уже было выше его сил, поэтому он только уточнил:

— Не чаще раза в месяц. — И дети не стали канючить, а кивнули, обрадовавшись даже такой малости.

Вечером в тот день он вновь остался у Виктории — слишком уж умоляющими были глаза жены, и Арену не хотелось огорчать ее отказами. Он понимал, что она наверняка начнет вновь его соблазнять, и заранее приготовился к этому, но ошибся. Виктория просто легла рядом, обняла, с нежностью погладив по груди, и так горестно вздохнула, что император спросил сам:

— В чем дело, Вик?

Она еще раз вздохнула и неуверенно поглядела на него.

— Тебе правда интересно?

— Если бы мне не было интересно, я бы не спрашивал. Я вижу, тебя что-то гнетет.

Она закусила губу и прошептала:

— Тебя тоже.

Надо же, заметила. Все восемь лет брака Виктория не замечала, когда он падал с ног, мертвецки устав — всегда гнула свою линию. Конечно, он сейчас не совсем справедлив — пару месяцев, до того, как Аарон поставил проклятье, она все замечала и была очень милой и ласковой девочкой. Проклятье заставляло ее ничего не замечать и думать об одной себе.

— Не волнуйся за меня. Лучше расскажи, что тебя беспокоит, — ответил он мягко и поразился, когда Виктория сказала:

— В том-то и дело. Меня беспокоишь ты. — Она чуть покраснела, словно смутившись, но продолжила: — С тех пор, как… как уехала София, ты ходишь сам не свой. Не говори мне, что это ревность, пожалуйста! — Жена замотала головой. — Если тебе так кажется, сними щит и сам поймешь — я не ревную. Я переживаю.

Щит снимать Арен не стал, решив поверить на слово. Он знал, как выглядит ревность, слишком хорошо, и сейчас Виктория была не похожа на ревнующую женщину.

Но ответить ему было нечего. Правду говорить нельзя — она уничтожит супругу, — а нагромождать ложь не хотелось, да и незачем.

— Не переживай, — произнес Арен, решив воспользоваться старым способом успокоения, и поцеловал Викторию в губы. Он ничего не почувствовал, а вот жена, на секунду замерев, застонала, обнимая его обеими руками и прижимаясь крепче.

— Арен… — шепнула она, когда он спустился с губ на шею, — только не усыпляй меня больше, пожалуйста…

Он на мгновение замер, а потом усмехнулся.

— Не буду.

Снял с нее ночную рубашку — кожа была совершенно белой, сливочной, совсем не веснушчатой, — и стал целовать повсюду, пресекая любые попытки перехватить инициативу. И вскоре Виктория сдалась — лишь лежала и тихонько стонала, вздрагивая от особенно приятных прикосновений, и пронзительно вскрикнула, когда он довел ее до края.

— Спи, Вик, — сказал Арен, ложась рядом и накрывая жену и себя одеялом. — Не думай ни о чем.

Виктория смотрела на него блестящими, как в лихорадке, глазами, и чуть дрожала. Император погладил ее по щеке, отвернулся и усыпил себя, не желая больше чувствовать удушающую тошноту, в которую он погружался все сильнее с каждым днем, прошедшим после отъезда Софии.

Полночи Виктория не могла уснуть и даже пожалела, что попросила Арена не усыплять ее. Сердце колотилось, в горле стоял комок, и она все смотрела на мужа, не понимая — разве он смог бы целовать и ласкать ее так, если бы любил другую женщину?

«А как он меня целовал? — подумала она и даже всхлипнула от остроты воспоминаний. — Да, мне было приятно, очень-очень хорошо, но сам Арен… в нем не было ни страсти, ни желания. Он просто целовал, выполнял действия. Как ходьба или плавание…»

Было обидно и гадко. Но обижалась Виктория не на мужа, а на себя — за то, что не имела сил оттолкнуть, хотя понимала еще тогда, когда он только начал, что это не физическое влечение, а желание успокоить. Он успокаивал ее так и раньше, если она истерила. И сейчас Арен просто не хотел продолжать неудобный разговор.

А она? Что при этом делала она? Зная и понимая, что мужу не слишком-то приятно, продолжала наслаждаться. Ей было хорошо, а ему? Судя по выражению лица, в лучшем случае Арену было безразлично, а в худшем… ему было плохо.

И что же это получается — теперь так будет всегда? Виктория будет получать удовольствие, она будет счастлива, а муж?

«Я больше не буду тебя мучить», — вспомнила она вдруг собственное обещание и едва не зарыдала, осознав, что для Арена мучением станет все, что бы она ни делала. Она сама — мучение. Она мучила его восемь лет, и будет продолжать мучить дальше, даже не желая этого. Защитница! Но что она может сделать? На ум приходил только еще один ребенок, но… нет, дети не способны повлиять на отношения между взрослыми.